Betsy Lidsky Memoirs
Transcription in Russian by Dr. Nyusya Milman-Miller and Tatiana McKagen
Edited version:
5 сентября 1945 года.
Сегодня два года как я рассталась с Абрамом. Расстались.. Без дружеского пожатия рук, не запечатлели горячий поцелуй вместивший все наше прошлое - всей любви, всей преданности нашей 25 летней жизни и 30 летней юношеской дружбы. Он стоял на госпитальном дворе, выстроенный с другими врачами как в казарменном строю. Я и несколько моих колег сидели в трепетном ожидании в детском отделении больницы, которой я руководила. Окна палаты выходили во двор, где были выстроены все врачи . Мы видели только их спины, обращенные к нам. Больные дети, словно чувствуя, что происходит что-то грозное ,спокойно и безмолвно лежали в своих кроватках. Мы ждали... Должен придти коммендант гетто Ганс и отделить тех, кто останется, от тех кого выведут. Вдруг небольшое движение. Во двор быстрым военным вагом вваливается несколько человек; впереди коммендант гетто Г. Он стал перед строем вречей. Пристальным, пронизывающим глазом обошел ряды и начал вызывать отдельных врачей. Раздался интеричесkий визг одной коллеги. Это ее мужа вывели из строя, она уверена, что его увезут. Быстро Г. отделил человек десять, которых поставили отдельно от выстроенных. Для нас стало ясно, что всю массу высылают, а отобранных (тех что Г. отделил) он хочет спасти, оставить. Весь взгляд, вся душа ушли туда. Мы чувствовали, что приближается последняя минута. Моя коллега и приятельница П. шепнула мне : чтобы ни случилось с ними и с нами, мы с вами должны быть счастливы. Мы имели за собой долгую счастливую жизнь. Вдруг резкая солдатская команда - всем сбросить халаты. Сколько безнадежности было в этом движении... Момент этот был потрясающий; так разоружают военных; так отбирают воинские номера у изменников... В последнюю минуту мы, не считаясь с их угрозами стрелять, раскрыли окно. Абрам бросил мне халат в окно, успел только попросить пальто; в волнении с трудом нашла и бросила через окно.
Команда: марш! Они выстроенные четверками уходят со двора... Уходят полуодетые, как были при больных, без пиджаков, кто в рубашке, кто в жилете. Несколько минут нас еще не выпускали во двор. Когда вышли, их уже не было ни во дворе, ни на улице.
Я бросилась домой, чтоб захватить кое-что из вещей и дать на дорогу. Но с узлом меня уже туда не пропустили. Через щель ворот я видела еще некоторых врачей, я им крикнула; они мне ответили, что Абрама уже нет, его уже увезли.
С узлом я возвращаюсь домой... Поднимаюсь по лестнице и тут после всех этих мучительных часов меня ясно пронизывает мысль: я вдова... Такое страшное слово. Я, очень уравновешенная и спокойная, бью себя кулаками в голову, но слез нет. Минуту я постояла на лестнице где никто меня не видел. В комнату вернулась окаменелая, бросилась на кровать и так пролежала, не знаю сколько. Мать ко мне подошла, но не промолвила ни слова.
Через несколько часов я поднялась наверх, где за чердаком были спрятаны мужчины -жильцы нашего дома. Там были Аля сТолей. К дыре, через которую нужно было пролезть, подполз Аля: ну, что, где папа? Папы нет, постаралась я выговорить спокойным голосом, его увели. Крикнул Аля, хотел идти за ним. Я не хочу здесь оставаться... Или, давай, возьмемся за руки все и удавимся... Я не хочу оставаться без папы. Я спокойно сказала: дети, хватит одной жертвы. Папа - наша священная жертва; хватит одной, не нужно больше жертв. Тогда давайте возьмемся за руки и отравимся все, я не хочу жить без папы. Тогда только у всех нас, у меня, Али и Толи хлынули слезы.
*
Рано утром, часов в пять,тревога:гетто окружено, все вскакивают со своих нар и быстро одеваются; мы с Абрамом спешим в ванную; что бы нас ни ожидало, нужно успеть помыться.
Аля и Толя еще сонные хотят полежать еще пару минут. Наконец, мы все одетые спешим к выходу, чтобы зайти в госпиталь - в соседний дом. Мужчины все успели уйти уже. На лестнице нас задерживает жена доктора К. Сумасшедшие, куда вы идете? Ведь на дворе уже эстонцы. Скорей наверх идите! И толкнула нас наверх. Оказывается, наверху на чердаке была устроена соседями «малина» где уже были спрятанными все мужчины. Мы об этом
не знали. Быстро пролезли туда через дыру Абрам, Аля, Толя. Они нашли там уже всех наших соседей.
Мы с соседкой С. носили им туда еду. Полиция еврейская приходила искать мужчин, обшарила весь дом, но их не нашла - место было хорошее.
Так прошли первое и второе сентября. По всему гетто ловили мужчин, уговаривали также добровольно отправляться, что некоторые и делали.
Утром третьего сентября Абрам сошел вниз в квартиру, побрился, помылся. «Знаешь, Поля, я пойду в госпиталь, нужно больных посмотреть». Я не возражала, была уверена, что врачей с места работы не возьмут.
А начиналось это так. Уже с августа 1943 г. в гетто было неспокойно. Правда, тут читаем о капитуляции Италии и оптимисты ждут окончания войны, а рядом с этим в воздухе носятся слухи о ликвидации гетто, о высылке 8000 человек в Эстонию. В одно утро окружили несколько рабочих лагерей и всех мужчин - полуодетых, босых, как были на работе, посадили в вагоны и угнали в Эстонию.
В ночь на первое сентября не спали все. Абрам мне говорит шепотом: слышишь гетто окружено. Под окнами слышны ритмические шаги идущих взад и вперед; это часовые, гетто обставлено ими.
В госпитале уже была тревога. Врачей тоже вышлют, но неизвестно еще сколько и кого. Одни говорят, что старших врачей оставят, другие говорят что вышлют всех. Наконец –стало ясно,что известный комендант Ганс сам определит кого высылать, кого оставить. Все взволнованы. Врачам-мужчинам велели всем собраться во дворе, дверь ведущую из госпиталя во двор открыли, а нас всех загнали в госпиталь. Мое детское отделение выходило окнами во двор и имело «выгоды» наблюдать и видеть все до конца. Каждый раз когда поднималась тревога дети утихали и лежали спокойно и неподвижно под своими одеяльцами. В палате были все медсестры, коллега П. и какое –то количество родственников, среди них -мать двоиз детей. Она была любимицей комендантаГанса. Ее мужа командир отделил сразу; потом отделил мужа П. и еще нескольких - всего человек десять, преимущественно молодых. Но и их счастье было недолгим. Двадцать третьего сентября при ликвидации гетто оставленных постигла та же участь. Только тогда вывозили уже всех бех исключения: мужчин, женщин и детей; женщин и детей сразу отделили от мужчин. Коллега П. очутившись одна, без мужа и сына, отравилась. Вспрыснула себе морфин, но недостаточно и ее полуживую внесли в вагон. Всех мужчин и часть женщин отправили в Эстонию. Всех молодых женщин с детьми - в Майданек. За что? Страшный день - 3 сентября 1943 г.
23 сентября 1943 г. погибла старушка мать.
3 июля 1944 года вырвали мне мое сердце- я потеряла Толю.
Почему сейчас так усилилась боль? И днем и ночью одна мысль сверлит и точит душу: как примириться, как пережить, как жить дальше? Все время мысль о том, что они потеряны безвозвратно, не доходила до сознания. Что это? Инстинкт самосохранения? Самообман? Создала себе иллюзии; таила в глубине души надежду.
Май и июнь 1945 г. Огромная радость, счастье заливают мир. Но заливает его и море слез матерей по потерянным сынам и жен по погибшим мужьям. Я не хочу плакать; я хочу верить в чудо. И чудо для многих свершается. Возвращаются спасенные из лагерей; разносятся слухи, что мой муж жив; мы все подхватываем эти слухи лелеем надежду. А сын? Я читаю на лицах всех страшную правду: сын погиб, расстрелян... Понары.
Я-не-верю! У меня есть свои факты... Неужели бы их не узнали на Понарах? Ведь ушел цвет молодежи, все что было лучшего. Один товарищ ребят подтверждает мою уверенность; говорит, что их вывезли; называет лагерь в Германии, куда их должны были направить. Я расспрашиваю каждого, кто узнал о своих родных в Понарах. Собираю факты. Сбиваю их. Никто в лицо не узнал родных, никто не узнал одежды. Нашли документы, ключики. Это могло быть ошибкой. Я живу надеждой,
Но проходит июль, август. Их нет... Одни возвращаются; другие дают о знать о себе. Если мои были бы на краю света-они дали бы о себе знать.
И вот холодная жесткая правда доходит до сознания: их нет. Но как жить и как примириться с этой жесткой правдой?
Я могу принять смерть матери. Старушке было 79 лет. Бодрая, работоспособная, работала лучше нас всех молодых, помогала всем. Конечно, могла спокойно умереть своей смертью в 79 лет. Как бы предчувствуя, она завидовала каждому, кто умирал собственной смертью. Да, могла умереть в гетто. Но зачем нужно было ее возить в Майданек и мучать и заставлять видеть муки других.
Мой муж... Нет более глубокой привязанности, более глубокой любви чем та, что связывала нас с самых юношеских лет. Душа в душу прожили мы наш длинный жизненный путь. Делили радость и горе; ни одной скрытой мысли не таил один от другого. Но говорю себе что и с его потерей могла бы примириться; так же как естественной и натуральной была бы моя гибель. Мы все таки прожили больше половины нашей жизни, имеем за собой двадцать лет счастливых и горьких и радостных дней. Переживали в восемнадцать лет восторг первой любви, потом горе разлуки... Война... Смертельная тоска и тревога: вернется ли? Радость возвращения. Наконец принадлежим друг другу, первые один у другого. Шаг за шагом начинаем строить нашу жизнь. И тяжело и радостно. Все нужно создавать самим. Но это не пугает нас. Огромное чувство. Радость материнства и отцовства заливает нас. Мы не только счастливы, мы горды. Мы стали мамой и папой сразу двух сыновей. Мы бедняки, какими вдруг казались богатыми. И опять пошли потери, горе и радость вперемежку. Итак, счастливых 25 лет. Но ведь гибель мужа-это МОЕ несчастье; я –одинока, я лишена друга; самого близкого человека, на груди которого могла бы выплакать любое горе. Мне невыносимо тяжело в моем одиночестве; но это горе мое; мое личное несчастье.
А Толенька, как примириться с его потерей? Как допустить до сознания мысль что Толеньки нет? В 23 года, как молодой дуб, который едва пустил корни, только начал разрастаться. Вся жизнь была перед ним. Она лежала перед ним, как раскрытая книга, как широкая дорога, такая ясная, открытая, счастливая – Его жизнь. «Мама, я так люблю жизнь... Я так хочу жить, что я уверен - я буду жить...» При этом высоко поднятая голова, ясный, открытый взгяд, руки широко протянуты вперед, как бы желая охватить всю жизнь, весь свет. Открытый, жизнерадостный, бодрый он так смело и уверенно вел в жизнь... И ушел не один... Ушел с прекрасной любимой девушкой: смерть не разлучила их...
*
Толе 6 месяцев. Он лежит в кроватке. В окне ярко светит солнце. Он играет с солнцем. Посмотрит на яркий свет кот. слепит его, зажмурится и смеется громко, прячет головку.
Детям исполнился год; они начинают ходить. Я отрываюсь от занятий и выхожу с ними гулять. По одной стороне тротуара глубокие окна подвалов, по другой канавы. Один бросается к подвальным окнам, другой в канавы; а я как курица, расставившая крылья, хватаю то одного, то второго. На улице все смотрят и смеются. Общая радость.
Толе 2 года. Он смертельно болен. Никто не верит в его выздоровление. Я не верю в смерть. Безотлучно сижу, ни на шаг не отхожу от кровати: уверена пока я сижу ничто плохое с ним не случится. Он борется со смертью; лежит в кровати безжизненный, вытянутый, длинный; и ночью чудо он произносит слово, одно, второе; и жизнь понемногу возвращается в это маленькое тельце.
Толе 5 лет; живой, бодрый, шаловливый - трудно с ним справиться.
Детям 9 лет. День ранней весны. На полях еще кое - где снег, но солнце ярко светит; и река полная, многоводная весело течет между лугами, на которых пробивается молодая трава. Мы с детьми отправляемся за город к реке. Как очарованные стоят Аля и Толя оба взявшись за руки и не оторвать их никак. Когда наконец стало поздно и мы пошли, река уже чуть от нас скрылась-Толя оборачивается раз, второй ис глубоким вздохом мечтательно произносит: речка, моя речка!
Дети в школе. Учитель с ужасом рассказывает, что Толя бьет девочек.
Толе 15 лет. Он по телефону назначает девочке свидание; а брат, смеясь, прибегает ко мне: знаешь, мама я побегу раньше - вместо него, а она и не узнает, подумает, что это Толя.
Минуло 2 года как от меня оторвали мужа - любимого друга и спутника жизни,
* * *
Unedited Version:
-1-
5сентября 1945 года.
Сегодня два года как я рассталась с Абрамом. Расстались.. Без дружеского пожатия рук, не запечатлели горячий поцелуй вместивший все наше прошлое - всей любви, всей преданности нашей 25 летней жизни и 30 летней юношеской дружбы. Он стоял на госпитальном дворе, выстроенный с другими врачами как в казарменном строю. Я и несколько моих колег сидели в трепетном ожидании в детском отделении больницы, которой я руководила. Окна палаты выходили во двор, где были выстроены все врачи . Мы видели только их спины, обращенные к нам. Больные дети, словно чувствуя, что происходит что-то грозное ,спокойно и безмолвно лежали в своих кроватках. Мы ждали... Должен придти коммендант гетто Ганси отделить тех, кто останется, от тех кого выведут. Вдруг небольшое движение. Во двор быстрым военным вагом вваливается несколько человек; впереди коммендант гетто Г. Он стал перед строем вречей. Пристальным, пронизывающим глазом обошел ряды и начал вызывать отдельных врачей . Раздался интеричесний визг одной коллеги. Это ее мужа вывели из строя; она уверена, что его уведут. Быстро Г. отделил человек 10, которых поставили отдельно от выстроенных. Для нас стало ясно, что всю массу высылают, а отобранных (тех что Г. отделил) он хочет спасти, оставить. Весь взгляд, вся душа ушли туда. Мы чувствовали, что приближается последняя минута. Моя коллега и приятельница П. шепнула мне : чтобы ни случилось с ними и с нами, мы с вами должны быть счастливы. Мы имели за собой долгую счастливую жизнь. Вдруг резкая солдатская команда - всем сбросить халаты. Сколько безнадежности было в этом движении... Момент этот был потрясающий; так разоружают военных; так отбирают воинские номера у изменников... В последнюю минуту мы, не считаясь с их угрозами стрелять, раскрыли окно. Абрам бросил мне халат в окно, успел только попросить пальто; в волнении с трудом нашла и бросила через окно.
Команда: марш! Они выстроенные четверками уходят со двора... Уходят полуодетые, как были при больных, без пиджаков, кто в рубашке, кто в жилете. Несколько минут нас еще не выпускали во двор. Когда вышли, их уже не было ни во дворе, ни на улице.
Я бросилась домой, чтоб захватить кое-что из вещей и дать на дорогу. Но с узлом меня уже туда не пропустили. Через щель ворот я видела еще некоторых врачей, я им крикнула; они мне ответили, что Абрама уже нет, его уже увезли.
С узлом я возвращаюсь домой... Поднимаюсь по лестнице и тут после всех этих мучительных часов меня ясно пронизывает мысль: я вдова... Такое страшное слово. Я, очень уравновешенная и спокойная, бью себя кулаками в голову, но слез нет. Минуту я постояла на лестнице где никто меня не видел. В комнату вернулась окаменелая, бросилась на кровать и так пролежала, не знаю сколько. Мать ко мне подошла, но не промолвила ни слова.
Через несколько часов я поднялась наверх, где за чердаком были спрятаны мужчины -жильцы нашего дома. Там были Аля сТолей. К дыре, через которую нужно было пролезть, подполз Аля: ну, что, где папа? Папы нет, постаралась я выговорить спокойным голосом, его увели. Крикнул Аля, хотел идти за ним. Я не хочу здесь оставаться... Или, давай, возьмемся за руки все и удавимся... Я не хочу оставаться без папы. Я спокойно сказала: дети, хватит одной жертвы. Папа - наша священная жертва; хватит одной, не нужно больше жертв. Тогда давайте возьмемся за руки и отравимся все, я не хочу жить без папы. Тогда только у всех нас, у меня, Али и Толи хлынули слезы.
*
Рано утром, часов в пять,тревога:гетто окружено, все вскакивают со своих нар и быстро одеваются; мы с Абрамом спешим в ванную; что бы нас ни ожидало, нужно успеть помыться.
Аля и Толя еще сонные хотят полежать еще пару минут. Наконец, мы все одетые спешим к выходу, чтобы зайти в госпиталь - в соседний дом. Мужчины все успели уйти уже. На лестнице нас задерживает жена доктора . Сумасшедшие, куда вы идете? Ведь на дворе уже эстонцы. Скорей наверх идите! И толкнула нас наверх. Оказывается, наверху на чердаке была устроена соседями «малина» где уже были спрятанными все мужчины. Мы об этом
не знали. Быстро пролезли туда через дыру Абрам, Аля, Толя. Они нашли там уже всех наших соседей.
Мы с соседкой С. носили им туда еду. Полиция еврейская приходила искать мужчин, обшарила весь дом, но их не нашла - место было хорошее.
Так прошли первое и второе сентября. По всему гетто ловили мужчин, уговаривали также добровольно отправляться, что некоторые и делали.
Утром третьего сентября Абрам сошел вниз в квартиру, побрился, помылся. «Знаешь, Поля, я пойду в госпиталь, нужно больных посмотреть». Я не возражала была уверена, что врачей с места работы не возьмут.
*
А началось это так. Уже с августа 1943 г. в гетто было неспокойно. Правда, тут читаем о капитуляции Италии и оптимисты ждут окончания войны, а рядом с этим в воздухе носятся слухи о ликвидации гетто, о высылке 8000 человек в Эстонию. В одно утро окружили несколько рабочих лагерей и всех мужчин полуодетых, босых как были на работе ,посадили в вагоны и угнали в Эстонию.
В ночь на первое сентября не спали все. Абрам мне говорит шепотом: слышишь гетто окружено; под окнами слышны ритмические шаги идущих взад и вперед; это часовые; гетто обставлено ими.
-23-
В госпитале уже была тревога врачей тоже вышлют, но неизвестно еще сколько и кого. Одни говорят, что старших врачей оставят, другие говорят что вышлют всех. Наконец - известный комендант сам определит кого высылать, кого оставить. Все взволнованы. Врачам-мужчинам велели всем собраться во дворе, дверь ведущую из госпиталя во двор открыли, а нас всех загнали в госпиталь. Мое детское отделение выходило окнами во двор и имело «выгоды» наблюдать и видеть все до конца.
каждый раз когда поднималась тревога дети утихали и лежали спокойно и неподвижно под своими одеяльцами. В палате были все медсестры, коллеги П. и какое –то количество родственников, среди них -мать двоиз детей. Она была любимицей комендантаГанса. Еемужа командир отделил сразу; потом отделил мужа П. и еще нескольких - всего человек десять, преимущественно молодых. Но и их счастье было недолгим. Двадцать третьего сентября при ликвидации гетто оставленных постигла та же участь. Только тогда вывозили уже всех бех исключения: мужчин, женщин и детей; женщин и детей сразу отделили от мужчин.
Коллега П. Очутившись одна, без мужа и сына отравилась , вспрыснула себе морфин ,но недостаточно и ее полуживую внесли в вагон. Всех мужчин и часть женщин отправили в Эстонию. Всех молодых женщин с детьми - в Майданек.
За что? Страшный день - 3 сентября 1943 г.
23 сентября 1943 г. погибла старушка мать.
3 июля 1944 г. вырвали мне мое сердце- я потеряла Толю.
Почему сейчас так усилилась боль? И днем и ночью одна мысль сверлит и точит душу: как примириться, как пережить как жить? Все время мысль о том, что они потеряны безвозвратно не доходила до сознания. Что это? Инстинкт самосохранения? Самообман? Создала себе иллюзии; таила в глубине души надежду.
Май и июнь 1945 г. Огромная радость, счастье заливают мир.
-27-
Но заливает его и море слез матерей по потерянным сынам и жен по погибшим мужьям. Я не хочу плакать; я хочу верить в чудо. И чудо для многих как будто
-6-
свершается. Возвращаются спасенные из лагерей; разносятся слухи, что мой муж жив; мы все подхватываем эти слухи лелеем надежду.
А сын? Я читаю на лицах всех страшныю правду: сын погиб, расстрелян... Понары.
Я-не-верю! У меня есть свои факты... Неужели бы их не узнали на Понарах? Ведь ушел хвет молодежи, все что было лучшего. ( ) товариш; подтверждает мою уверенность; говорит, что их вывезли; называет лагерь в Германии, куда их должны
-29-
были направить. Я расспрашиваю каждого, кот. ( ), что узнал своих ропдных в Понарах. Собираю факты. Сбиваю их. Никто в лицо не узнал родных, никто не узнал одежды. Нашли документы, ключики. Это могло быть ошибкой. Я живу надеждой,
Но проходит июль, август. Их нет... Одни возвращаются; другие дают о знать о себе. Если мои были бы на краю света-они дали бы о себе знать.
И вот холодная жесткая правда доходит до сознания: их нет ( ).
Но как жить и как примириться с этой жесткой правдой?
Я могу принять смерть матери. Старушке было 79 лет. Бодрая, умная
-28-
работоспособная; работает лучше нас всех молодых, помогает всем. Конечно, могла спокойно умереть своей смвртью в 79 лет; как бы предчувствуя. Завидовала каждому, кто умирал собственной смертью. Да, могла умереть в ( ). Но зачем нужно было ее возить в Майданки мучать и заставлять видеть муки других.
Мой муж... Нет более глубокой привязанности, более глубокой любви чем та, кот. свюзывала нас с самых юношеских лет.
Душа в душу прожили мы наш длинный жизненный путь.
-7-
-30-
Делили радость и горе; ни одной скрытой мысли не таил один от другого.
Но говорю себе что и с его потерей могла бы примириться; так же как естественной и натуральной была бы моя гибель. Мы все таки прожили больше половины нашей жизни, имеем за собой 20 лет счастливых и горьких и радостных дней. Переживали в 18 лет восторг первой любви, потом горе разлуки... Война... Смертельная тоска и тревога: вернется ли? Радость возвращения. Наконец принадлежим друг другу, первые один у другого.
Шаг за шагом начинаем строить нашу жизнь. И тяжело и радостно. Все нужно создавать самим. Но это не пугает нас. Огромное чувство. Радость материнства и отцовства заливает нас. Мы не только счастливы, мы горды. Мы стали мамой и папой сразу двух сыновей. Мы бедняки, какими вдруг казались богатыми. И опять пошли потери, горе и радость в перемежку. Итак, счастливых 25 лет. Но ведь гибель мужа-это МОЕ несчастье; я –одинока, я лишена сруга; самого близкого человека; на груди кот. могла бы выплакать горе.
Мне невыносимо тяжело в моем одиночестве; но это горе мое; мое личное несчастье.
-32-
А Толенька, как примириться с его потерей? Как допустить до сознания мысль что Толеньки нет? В 23 года, как молодой дуб, который едва пустил корни, только начал разрастаться. Вся жизнь была перед ним. Она лежала перед ним, как раскрытая книга, как широкая дорога, такая ясная, открытая, счастливая – Его жизнь. «Мама, я так люблю жизнь... Я так хочу жить, что я уверен - я буду жить...» При этом высоко поднятая голова, ясный, открытый взгяд, руки широко протянуты вперед, как бы желая охватить всю жизнь, весь свет. Открытый, жизнерадостный, бодрый он так смело и уверенно вел в жизнь... И ушел не один... Ушел с прекрасной любимой девушкой: смерть не разлучила их...
Толе 6 месяцев. Он лежит в кроватке. В окне ярко светит солнце. Он играет с солнцем. Посмотрит на яркий свет кот. слепит его, зажмурится и смеется громко, прячет головку.
Детям исполнился год; они начинают ходить. Я отрываюсь от занятий и выхожу с ними гулять. По одной стороне тротыара глубокие окна подвалов, по другой канавы. Один бросается к подвальным окнам, другой в канавы; а их, курица, расставившая крылья хватаю то одного, то второго. На улице все смотрят и смеются. Общая радость.
Толе 2 года. Он смертельно болен. Никто не верит в его выздоровление. Я не верю в смерть. Безотлучно сижу, ни на шаг не отхожу от кровати: уверена пока я сижу ничто плохое с ним не случится.
Он борется со смертью; лежит в кровати безжизненный, вытянутый, длинный; и ночью чудо он произносит слово, одно, второе; и жизнь понемногу возвращается в это маленькое тельце.
-34-
Толе 5 лет; живой, бодрый, шаловливый-трудно с ним справиться.
Детям 9 лет. День ранней весны; на полях еэе кое где снег;но солнце ярко светит; и река полная, многоводная весело течет между лугами на кот. пробивается молодая трава. Мы с детьми отправляемся за город к реке. Как очарованные стоят Аля и Толя оба взявшись за руки и не оторвать их с места.
-9-Когда наконец стало поздно и мы пошли, река уже чуть от нас скрылась-Толя оборачивается раз, второй ис глубоким вздохом мечтательно произносит: речка, моя речка!
Дети в школе. Учитель с ужасом рассказывает, что Толя бьет девочек.
Толе 15 лет. Он по телефону назначает девочке свидание; а брат, смеясь, прибегает ко мне: знаешь, мама
-35-
я побегу раньше вместо него, а она и не узнает, подумает, что это Толя.
Дети кончают школу. Выезд во Францию. Университет. Тоскливое ожидание писем. Папа просиживает глубокие вечера, пишет письма, готовит посылочки. Радостное возвращение.
Лето на берегу реки, среди друзей, подруг. Целый день купаются в воде, и солнце.
Сентябрь 1939 г. Война... Темный сентябрьский вечер. Дождь льет как из ведра. Немцы приближаются к городу. Мальчики должны уйти... Им нельзя оставаться при немцах. Но куда итти и как итти? Ни зги не видать.
Dr. Nyusya Milman-Miller is an Associate Professor of Russian and Director of the Russian Language program at Virginia Polytechnic Institute and State University. A native of Moscow, she is a graduate of Moscow Pedagogical University (B.A. & M.A. in Russian, 1975) and University of Michigan (PH.D. in Slavic Languages and Literatures, 1993). She also has an extensive experience as a translator and interpreter. She interpreted for such political figures as former St. Petersburg mayor Anatoly Sobchack, President Mikhail Gorbachyov, and other Russian politicians, literary scholars, poets and writers.
Ms. Tatiana McKagen is an Instructor of Russian at Virginia Polytechnic Institute and State University. She earned her MA in Foreign Languages at SO State University in Russia. Tatyana has over twenty years experience as translator/transcriber of several European languages. Her primary interest is work with English/Russian and Russian/English documents.It all begins with an idea. Maybe you want to launch a business. Maybe you want to turn a hobby into something more. Or maybe you have a creative project to share with the world. Whatever it is, the way you tell your story online can make all the difference.
Don’t worry about sounding professional. Sound like you. There are over 1.5 billion websites out there, but your story is what’s going to separate this one from the rest. If you read the words back and don’t hear your own voice in your head, that’s a good sign you still have more work to do.
Be clear, be confident and don’t overthink it. The beauty of your story is that it’s going to continue to evolve and your site can evolve with it. Your goal should be to make it feel right for right now. Later will take care of itself. It always does.